Новости Карельской митрополии
26.04.21 Страстная седмица 1929 года в Соловецком лагере особого назначения.
Фотографии раскрываются при нажатии мышкой на миниатюры. |
В 1929 г. на о. Соловки, в страшном Соловецком концлагере, с приближением Пасхи началось усиление репрессий за религиозные убеждения и антирелигиозная пропаганда. В антирелигиозный музей, помещавшийся в бывшем игуменском флигеле, ежедневно стали устраиваться «экскурсии». Заключенных приводили в организованном порядке, группами, в этот «музей» и показывали им «вскрытые» мощи преп. Зосимы и Савватия. Под стеклом лежали честные останки святых, их нетленные кости, а на специальных огромных плакатах было написано, что при «вскрытии мощей» были обнаружены труха и чурбаны дров. Чекисты давали «объяснения», в шапках, с цигарками во рту, всячески подчеркивали своё богохульство.
А по ночам, в великой тишине и тайне, рискуя быть пойманными и запытанными до смерти, пробирались в этот «музей» заключенные священники, монахи и верующие миряне и, обливая кровавыми слезами оклеветанные раки преподобных, благоговейно катакомбно молились и за себя, и за всю Россию. И дивно помогали молящимся свв. Соловецкие угодники, сораспятые с народом русским своими растерзанными безмолвными мощами.
На Страстной неделе, вечером в понедельник было объявлено по всем ротам, что молитвенные собрания категорически запрещаются; всякий, кто будет замечен в «религиозной пропаганде» (т.е. молитве), — подлежит суровому наказанию. Также запрещалось печение всяких куличей и вообще какое-нибудь особенное приготовление пищи в наступающие праздничные дни. День светлого Христова Воскресения был объявлен обыкновенным рабочим днём.
Настроение у большинства заключенных было подавленное.
Врачи, имеющие право давать освобождения от работ, были поставлены в очень тяжёлые условия. С одной стороны, усилились жестокие требования со стороны начальства, а с другой — увеличилось количество просьб об освобождении от работ со стороны заключённых. Категорически запрещалось превышать нормы освобождения в амбулаториях (не выше 10% всех обращающихся за помощью).
Врачей было очень мало и на амбулаторных пунктах работали обычно фельдшера. Они были чрезвычайно жестоки и никогда не превышали норм освобождения. Но начальство лагеря часто находило необходимым проверять работу фельдшерских пунктов с целью снижения и без того низких цифр освобожденных. Для этого посылались врачи с требованием снизить процент освобождения.
В Великую среду я как врач был назначен на такую «проверку» фельдшерского амбулаторного пункта.
Придя за полчаса до начала приёма, я имел возможность познакомиться и побеседовать с контролируемым мною фельдшером. Это оказался старший ротный фельдшер с Полтавщины. Огромные седые усы его меня сразу поразили и покорили. Добрые глаза, пристально и грустно смотревшие из-под нависших седых бровей, дополнили впечатление: я проникся к нему доверием. «Такой не выдаст», — мелькнула у меня мысль, — «с ним можно рискнуть договориться». Оглядывая его крошечную комнатушку (он жил при амбулатории), я заметил на стене висящую старую бандуру, на задней стороне которой было выжжено изображение Архистратига Михаила и слова: «Умрем за родную Украину». Все сомнения мои исчезли и я прямо приступил к делу.
— Мы оба православные, — сказал я ему. — Я прислан «снизить» количество освобождаемых Вами от работ, но мы оба хорошо понимаем, что наш христианский, нравственный и врачебный долг — дать как можно больше освобождений по болезни, чтобы православные люди смогли отметить светлый праздник и помолиться. Приём ведете Вы, освобождайте от работ всех, кого только сможете. В сомнительных случаях обращайтесь ко мне. Я буду не снижать, а повышать количество освобождённых».
— Да… я понимаю, — задумчиво ответил фельдшер, — но, ведь, если мы и вдвое увеличим полагающийся процент освобождения, то и тогда всех православных не удовлетворить… Вы простите, но я хочу предложить Вам кое-что… на основании своего семилетнего концлагерного опыта (мой срок 10 лет и я отсидел уже 7).
— Что же Вы хотите предложить? — спросил я.
— Вот что… Для того, чтобы освобождать побольше православных, надо быть более жестоким и, если хотите, более жестоким к тем, кто забыл Бога и богохульствует… я имею в виду «урок» (т.е. уголовных преступников), которые «кроют в Бога — мать» (т.е. кощунственно цинично ругаются) и для которых никаких церковных праздников не существует!…
Я молча и грустно посмотрел на фельдшера.
— Я понимаю… — несколько смутился он, — может быть, это будет не по-христиански?… Но… поверьте мне… я очень много мучился этим вопросом… другого выхода нет!… Ведь если Вы слишком много освободите, то нашу комиссию просто аннулируют и всех освобожденных «дрыном» (т.е. палкой) погонят на работу… А за судьбу хулиганов — богохульников вы не беспокойтесь! Они не мытьём, так катаньем добьются освобождения или устроят крупный скандал, будут жаловаться и кричать, что мы с Вами слишком жестоко смотрели… Их жалобы помогут нам! — многозначительно закончил фельдшер, — нас трудно будет уличить в излишней мягкости… Хотя число освобожденных будет гораздо выше нормы, но воплей о нашей жестокости будет еще больше и начальство будет довольно нашей работой.
Я согласился, хотя в глубине души было смутно и горько.
Начался приём.
Фельдшер, по-видимому, оказался прав… Два совершенно различных психологических типа людей проходили перед нами. Тихие, смиренные, больше священники и монахи, пожилые и старые люди, степенные крестьяне и интеллигенты, с медными и серебряными крестиками на шее, ничего не просили и освобождения не ждали. Громкие, шумные, крикливые, дерзкие и грубые уголовники (конечно, не все, ибо и среди уголовных были верующие), — требовали освобождения и цинично бранились. Брань их непередаваема! Матерщина, соединённая с циничнейшими и кощунственнейшими эпитетами по отношению к именам Спасителя и Богоматери, были невыносимы! Шутки и оскорбления «попов» и издевательства над религиозными чувствами верующих превосходили всякую границу: они плевали на нательные крестики, срывали их с шеи соседей, с хохотом топтали их ногами…
Угрозы и наказания не помогали.
Мольбы и уговоры вызывали смех.
С ужасом и негодованием я смотрел на этих людей и не видел в них искры Божией.
Да, по-видимому, фельдшер был прав.
Я не чувствовал угрызений совести, когда был слишком жестоким и посылал легко больных на работы.
Придя в свою камеру, я поделился своими чувствами и переживаниями с товарищами-врачами.
Они ничего мне не сказали.
Поздно ночью я исповедовался у о. Николая П., замечательного священника-исповедника, бывшего духовником всех верующих врачей.
Отец Николай сказал мне, что я поступил неправильно. Надо было помолясь, чтобы Господь покрыл, освобождать всех без исключения больных, несмотря на то, богохульник он или праведник, а, кроме того, освобождать и всех православных, внутренне молясь, чтобы Господь помог почувствовать таковых по их взглядам…
Совесть моя сказала мне, что о. Николай был прав!
Наступил Великий Четверток. Вечером, часов в восемь, в нашу камеру врачей, где, кроме меня, находились: епископ Максим (профессор, доктор медицины Жижиленко) и врачи К. и П. , пришли, якобы по делу о дезинфекции, епископ Виктор (викарий Вятский) и о. Николай П.
Шепотом, катакомбно, отслужили церковную службу, с чтением 12 Евангелий…
В пятницу утром был прочитан по ротам приказ: в течение трёх дней выход из рот после 8 часов вечера разрешался только в исключительных случаях по особым письменным пропускам коменданта лагеря.
В 7 часов вечера, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, — к нам пришёл о. Николай и сообщил следующее:
— Плащаница в ладонь величиной написана заключенным художником Р. Богослужение — чин погребения — состоится и начнется через час.
— Где?! — нетерпеливо спросили мы.
— В большом ящике (около 4 сажен длиной), для сушки рыбы; этот ящик находился в лесу, в полукилометре от роты N… Условный стук: 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному.
Через полчаса владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас патрули спросили пропуска. Мы, врачи, их имели.
Вот и лес. Вот ящик. Без окон. Дверь едва заметна. Сумерки.
Стучим 3 и 2 раза. Входим. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах — еловые ветви. Теплятся свечи. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Человек десять молящихся. Среди них владыка Виктор (Вятский), владыка Иларион (Карпогольский) и владыка Нектарий (Трезвинский), о. Николай П., о. Митрофан И., профессор А.А.М. (известный русский философ), два студента, два незнакомых монаха… Позднее пришло ещё человек пять. Началось Богослужение. Шёпотом. Казалось, что тел у нас не было. Были только одни души. Ничто не развлекало и не мешало сосредоточенности молитвы…
Я не помню — как мы шли «домой», т.е. в свою роту санитарной части. Господь покрыл!…
Светлая Христова Заутреня была назначена в нашей камере.
В 11 часов вечера в субботу был обход лагеря комендантом со свитой. Зашли и к нам, в камеру врачей. Камера была убрана. На столе — чистая белая скатерть…
— Что, ужинать собираетесь? — доброжелательно спросил комендант.
— Да! — отвечали мы.
— Ну, до свидания!… — ушли…
А через полчаса, под разными предлогами, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти. Собрались человек пятнадцать.
Заутреня и обедня пролетели быстро и необычайно духовно-радостно.
Сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, «вино» (жидкие дрожжи, с клюквенным экстрактом, сахаром и содой).
Около 3 часов разошлись.
А около 4 часов утра внезапный новый, второй обход коменданта. Вошли к нам в камеру.
Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь, и тихо беседовали.
— Что, врачи, не спите? — спросил комендант и тотчас добавил — Ночь-то какая!… и спать не хочется!… — и ушел.
Господь покрыл!…
Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь, с благодарными слезами, обнимая друг друга:
— Христос Воскресе! — Воистину Воскресе!
Нежил соловецкий пасхальный рассвет — превращал монастырь — концлагерь в невидимый град Китеж и напоял наши свободные души тихой нездешней радостью!
Информационный отдел Петрозаводской и Карельской епархии по материалам журнала "Церковная жизнь" (№4, 1947 год), 2020 год.
|